Евгений Заремба: «Я пишу реальность. Просто это другой взгляд на привычное»
Евгений Заремба — новосибирский художник, за плечами которого множество персональных выставок, членство в «Союзе художников России», сотрудничество со столичными галереями и музеями.
Его полотна отличаются виртуозным соседством выразительного цвета с абстрактными природными формами. Сам же Евгений признается, что его творчество далеко от обобщения. Он утверждает, что картины отображают реальные формы «с увеличенной свободой».
Художник будто бы соединяет в своих полотнах макро- и микромир, образует синтез вечного и преходящего, великого и земного. И, возможно, именно в этой энигматичной связи он находит ответы на бессмертные загадки человеческого бытия.
— Евгений, когда вы нашли себя как художника?
— Я вырос на севере Омской области в поселке Муромцево — там леса, болота, речки. Отец тоже был художником, художником-оформителем. Вдохновлялся его примером. Работаю с самого детства: с утра до вечера проводил время на этюдах. Лес, лес, природа, природа. Моя первая персональная выставка прошла, когда мне было 14.
Тогда во мне жило довольно типичное понимание слова «художник» — тот, кто умеет рисовать с натуры, передавать похожее. Но именно оно было для меня самым большим и высоким понятием.
Если же копать глубже, то я бы, наверное, побоялся назвать себя художником с большой буквы. Не могу сказать, что достиг вершины. Это всё ерунда.
— Как думаете, что больше всего повлияло на образы вашего художественного словаря? Может быть, какой-то город, человек, та же природа?
— Безусловно повлияла природа. В детстве вообще многие вещи воспринимаются ярче — они же потом расширяются до огромных размеров и поглощают нашу взрослую жизнь.
К тому же, я всегда много путешествовал: Байкал, Алтай, Карелия.
— Если вкратце, как происходила эволюция ваших художественных вкусов?
— Сначала я думал, что художник — это тот, кто просто умеет рисовать. Стены сельской школы сильно ограничивали развитие моего восприятия. Информации было мало: Шишкин, Серов, Левитан, Врубель — это максимум. Не доходило до нас и то актуальное, что происходило за рубежом, в столицах.
Большое переосмысление случилось, когда я поступил в Омский педагогический (Омский государственный педагогический университет. — Прим. ред.) на художественно-графический факультет.
Мне очень сильно повезло: в общежитии, где жил весь худграф, с первого по пятый курс, сложилась мощнейшая творческая атмосфера. Каждая комната — по четыре человека — была отдельной мастерской. Везде стояли мольберты. Ночью мы красили, ходили друг к другу в гости. Оттуда вышли многие известные художники, которые работают и по сей день.
Именно обстановка этих комнат научила меня думать по-другому. В них я получил информации больше, чем в самом институте.
— То есть ваше становление фактически проходило в неформальной обстановке, за дверями образовательных учреждений?
По большому счёту, да. На самом деле, и сейчас в институтах преподают историю искусств очень скудно — начинают с античности и заканчивают в лучшем случае авангардом. А что было дальше? Приходится заниматься самообразованием.
— Случался ли в вашем творчестве переломный момент?
Они случаются постоянно. Я прошел примерно через пять-шесть периодов, кардинально друг от друга отличающихся: будто бы работали разные художники. Всегда себя исчерпываю, дохожу до конца — а там уже начинаю истончаться, и всё превращается в пустоту. Поэтому как только приходит ощущение, что сам себя воспроизвожу, сразу иду дальше. Всё-таки путь художника — это именно путь.
— А когда начинался новый период, как воспринималось предшествующее творчество?
— Никогда не воспринимал его как то, что нужно выкинуть, отбросить. Это ведь, по сути, накопление: что-то всегда заимствуется, остаётся, находит отражение в следующих работах.
У меня даже сейчас, вот в этот самый момент, происходит постепенный переход.
— Пусть банально, но всё же: у вас есть любимый художник?
— Для каждого периода моего творчества есть свои приоритеты.
Любимость измеряется временем, опытом. Когда мне было 10, я и Шишкина рассматривал под лупой. Сейчас же это Марк Ротко, Кифер, Рихтер.
А вообще, так или иначе, пропускаешь через себя всю историю искусств, ищешь в ней самого себя.
— В одном из интервью вы сказали, что не ждете вдохновения, не понимаете, что это такое и приступаете к работе, не дожидаясь особых состояний. Чем, в таком случае, вооружаетесь? Интуицией?
— Что такое вдохновение? Вдохновение — это, на мой взгляд, состояние, когда тебя прёт, когда в тебе куча энергии. Для этого требуется какая-то душевная работа — бесконечные размышления, возможно, страдания, мучения. Поэтому каждый день хожу в мастерскую, почти как на работу, . Этим ежедневным поиском я и вдохновляюсь. Ты чувствуешь, куда хочешь идти, но еще не знаешь, в какую именно дверь тебе нужно попасть. И вот, по мере этого стучания, что-то открывается.
А когда нужная дверь распахнулась, тебя плющит, колбасит, и ты бежишь красить (прим. ред. художник намеренно избегает слов «писать» и «рисовать» из-за оттенка высокопарности).
— Какой духовный этап можно считать самым важным для вашего творчества?
— Всё важно. Без того не было бы и этого.
— А существует ли главный вопрос, который вы преследуете своим творчеством?
— Возможно, он есть, если хорошенько подумать. Для меня важно — пусть и звучит банально, чтобы работа была живой, наполненной. Без скорлупы.
— Для вас важен смысловой ракурс зрителя на картину? Или же всё-таки первоочередно впечатление, а не осознанное восприятие?
— Важнее впечатление. Потому что с осознанием в моих картинах всё сложно. Иногда чего-нибудь накрашу — смотрю и сам не могу понять, что сделал. Осознание приходит после. Опять же, что такое осознание? Оно ограничено рамками слов, мыслей. Слова часто всё очень упрощают. А впечатление — оно цепляет, подбрасывает, учащает пульс.
С другой стороны, осознанность присутствует в каждой моей работе: пусть и интуитивно, но какой-то концепт изначально закладывается. Я всегда знаю, что именно хочу сделать: до последнего штриха, до миллиметра. Чтобы ни прибавить, ни убавить.
Сейчас я пришел к тому, что хочу сделать проект. В планах — подойти к нему с полновесным пониманием, со всей осознанностью. Наверное, раньше для концептуальности не хватало опыта, шел на ощупь.
— Расскажете о проекте поподробнее?
— Не хотелось бы много о нем говорить, ведь это пока всего лишь идея. Получится ее реализовать или нет — сказать сложно. Новые работы к проекту уже есть, но я их не выставляю и не продаю. Собираю всё в кучку, накапливаю.
Самое непростое для меня — выразить что-то большое простыми словами. В этом проекте я хочу попытаться остановиться.
То, что находится вокруг нас, — человекомерная система, всё движется с невероятной скоростью. Мы ничего не замечаем: перестали концентрироваться на важном, воспринимать глубже. Хочется увидеть многое в малом, попробовать погрузиться в детали.
В прошлых работах у меня явно прослеживалась динамика, а эти звучат совсем иначе — тише. Маленькие работки собраны в одно. Как в детстве — видим маленькую детальку, какую-то ерунду…а для нас это целый мир. Проект вот об этом.
— То есть вы сейчас ближе к состоянию созерцания, чем к состоянию вопрошания?
— На самом деле, я всегда нахожусь в состоянии поиска, мне всегда хочется перейти за какую-то грань — даже если я крашу интуитивно, созерцательно. Невозможно отрицать: в поиске заложен вопрос. Другое дело — масштаб этого вопроса. Можно сказать, в моём творчестве эти состояния идут рядом. Всё равно осознанность проходит через интуицию и наоборот.
— В основном, вы пишете сериями. Но всё же. Есть ли картина, которая является для вас неким смысловым центром всего творчества, большим объяснением жизни вашей души?
— Я так отвечу: самая важная для меня картина — это та, которая стоит на мольберте. Пишу, скорее, не сериями, а периодами. Вхожу в новое состояние, и там уже появляются другие грани.
Когда картина сформировалась, когда она завершена, она сама себя защищает.
Я всегда добиваюсь того, чтобы к картине не было претензий. Но бывает, они всё-таки появляются. Такие работы иногда даже выставляю. И всё равно скребёт очень — в конце концов, уничтожаю или переделываю.
Я много размышлял: почему картины, стоящие на мольберте, раньше закрывали полотном? Потом додумал: если работу рассматривать как живое существо, то её закрывают, чтобы не помешать ей «вырасти».
В моей омской мастерской, бывало, придут гости: «Ой, какое красивое место! Оставь обязательно». А я: «Ёмаё! Я же только-только начал красить». Приходилось закрашивать именно то, что понравилось, потому что теряешь свободу своих действий. И какой смысл тогда продолжать дальше? Всё начинаешь практически сначала.
— Картины довольно многослойны. При такой технике работы обычно появляется время «на подумать». Часто ли вы решаетесь что-нибудь в них изменить?
— Всё равно есть какая-то композиционная задумка. Делаешь-делаешь-делаешь, планомерно доходишь до чего-то определенного. Другой вопрос в том, что картина может не получиться. Тогда отставляю ее в сторону. Может стоять год или два. В конечном итоге такие работы я полностью переделываю.
А вообще да, я использую многослойную технику, поэтому часто крашу несколько работ параллельно — например, пять.
— Вы как-то сказали, что в ваших работах преобладает не абстракция, но реализм. Где для вас проходит эта грань между реальностью и ее «отражениями»?
— Те, кто говорят, что я занимаюсь абстракцией, не совсем правы. Я же пишу реальность. Просто это другой взгляд на привычное.
В одних периодах я более узнаваем, более близок к форме, в других — наоборот. Так или иначе, не хочу причислять свои работы к абстракции. Лично я под абстракцией понимаю экспрессивные, хаотичные, условные формы. У меня же формы реальные, просто более свободные.
Лет 6 назад выезжал на пленэр (техника написания картин вне мастерской, на природе, при естественном освещении. — Прим. ред.). На тот момент не пленэрил очень долго — со времен студенчества. Писал природу — стало неинтересно, захотелось попробовать по-другому. Получилось это сделать только спустя года два: брал с собой маленькие бумажки, масло, приходил на место и пытался наладить контакт с ним, создать образ.
— Получается реалистичная интерпретация природного символизма?
— Даже не знаю…Символизм всё-таки дает отсылки к значениям: это означает то, это — другое. Раньше было больше символизма — берега, река, камни, горы. Тогда опирался на стихии. Сегодня больше интереса к формам и объемам.
Это же про впечатление: можно писать горы, реки — всю эту мощь. Но как можно передать то, что тебя задело? Когда ходил на этюды, искал зацепки: например, луч солнца, пронизывающий дерево, какую-нибудь деталь на камне. Начинаешь затачивать свой взгляд на чистое восприятие, создание чистого образа.
— Заметила, что слева от мольберта находится стереосистема. Вы красите в тишине?
— Бывает и в тишине, когда надоедает музыка. У меня нет особых предпочтений, главное, чтобы не мешало, мурлыкало. Сейчас слушаю новый альбом «Аукцыона».
— Согласитесь с высказыванием Ильи Кабакова о том, что «художественный мир всегда был миром интровертов»?
— Скорее всего, да. Я и сам интроверт.
— Что для вас одиночество? Если все люди — части одного, чего-то большего, насколько естественно это ощущение?
— Безусловно, люди — часть всего. Но чего же человек так в этом огромном одинок? Мне сложно ответить на этот вопрос.
В творчестве всё иначе: с одной стороны нужны единомышленники, с другой — ты абсолютно одинок перед этим миром, ты пытаешься выйти с ним один на один. Надо полностью погрузиться. Есть только ты и холст.
— То есть у художника одиночество совсем другое?
— Думаю, да.
Хотя в любом случае: как бы тебе ни было одиноко и как бы тебя ни болтало из стороны в сторону, единственное за что можно держаться — это за то, чем ты занимаешься.
— Вернёмся на пару шагов назад, к символизму. Что всё-таки интереснее «изучать»: свет или тьму, ту самую «обратную сторону»?
— И то, и другое. До недавнего времени, наверное, свет. Но всё меняется. Сейчас в моих работах больше тени, серого: они истонченнее, на нюансах. Глазам стало больно от цвета, от света. Наступил период тишины. Так что на данный момент любопытна обратная сторона — сторона тени. Но тень интересна мне, прежде всего, как отражение света.
— Как думаете, ваш творческий путь — это миссия?
— Миссия только в том плане, что для кого-то это, возможно, гумус. То, что я делаю, может, кому-то и понадобится. Зачем-то это всё равно нужно, для чего-то это может пригодиться.
